Честный разговор с самим собой

16 июля на 44 году жизни от инсульта скончался известный русский ху­дож­ник Па­вел Ры­жен­ко. Предлагаем читателям интервью с художником, которое было размещено на портале Русский мир 16 марта 2011 года.

– Па­вел, ко­гда вы на­ча­ли ри­со­вать?

– Ри­со­вал лет с пя­ти – как все де­ти. По­том по­сту­пил в ху­до­же­ствен­ную шко­лу в род­ном го­ро­де – Ка­лу­ге. Ни­чем не вы­де­лял­ся на об­щем фо­не.

В 11 лет по­сту­пил в Мос­ков­скую сред­нюю ху­до­же­ствен­ную шко­лу (МСХШ) при Ин­сти­ту­те им. Су­ри­ко­ва, ко­то­рая рань­ше рас­по­ла­га­лась на­про­тив Тре­тья­ков­ской га­ле­реи. Окон­чил ее в 1987 го­ду, по­том слу­жил в ар­мии. Ни­че­го вы­да­ю­ще­го­ся не де­лал. Мо­гу ска­зать, что в МСХШ про­цент та­лант­ли­вых ре­бят был очень ве­лик, к их чис­лу, кста­ти, я не от­но­сил­ся. Их учеб­ные ра­бо­ты мож­но бы­ло сме­ло ве­шать в Тре­тья­ков­ку ря­дом с Су­ри­ко­вым или Ре­пи­ным.

– Ку­да же по­том де­лись эти «та­лант­ли­вые ре­бя­та»?

– Я сам се­бе этот во­прос за­даю. На­ше го­су­дар­ство, что ли, так устро­е­но? Я до сих пор не­ко­то­рых из них встре­чаю и не по­ни­маю: ку­да что де­лось? Сей­час их твор­че­ство раз­вра­ще­но до та­ко­го со­сто­я­ния, что его с тру­дом вы­дер­жи­ва­ют да­же сте­ны ЦДХ, ко­то­рые, ка­жет­ся, при­вык­ли ко все­му. Как так вы­шло, что у нас та­лант­ли­вый че­ло­век как буд­то в сер­ную кис­ло­ту по­ме­ща­ет­ся и рас­тво­ря­ет­ся?

– Ка­рье­ра, сла­ва, спон­со­ры, «на­до по­мочь мо­ло­дым та­лан­там»…

– Зна­е­те, ни­ка­кие день­ги не по­мо­гут. Мож­но да­вать день­ги, а ху­дож­ник еще ху­же бу­дет ра­бо­тать. Я раз­го­ва­ри­вал об этом с Га­ли­ной Виш­нев­ской, она пра­виль­но го­во­рит: та­лант­ли­во­му че­ло­ве­ку по­мо­гать не на­до, он сам дол­жен про­бить­ся. В ка­кой-то сте­пе­ни я с этим со­гла­сен. Бог ведь смот­рит на серд­це и на устрем­ле­ния ду­ши: ра­ди че­го и как та­лант ис­поль­зу­ет­ся? На­вер­ное, боль­шин­ству та­лант­ли­вых ре­бят не по­вез­ло с учи­те­ля­ми, с те­ми, кто вос­пи­ты­ва­ет ду­ши, а не про­сто учит че­му-то. Ведь сам та­лант раз­ви­ва­ет­ся слож­но, рыв­ка­ми. И жизнь ху­дож­ни­ка на­по­ми­на­ет за­бег на ма­ра­фон­скую ди­стан­цию. Ча­сто ведь как бы­ва­ет? Не­опыт­ный ма­ра­фо­нец так стар­ту­ет, что гла­за из ор­бит у всех вы­ле­за­ют, по­ра­жа­ешь­ся про­сто: как мож­но так пи­сать в 11, 12 или 13 лет? А по­том ви­дишь, как он мол­ние­нос­но вы­ды­ха­ет­ся и в 20 лет пи­шет ху­же, чем сам пи­сал в 10…

– Вы учи­лись у Ильи Гла­зу­но­ва. Вам по­вез­ло с учи­те­лем, ко­то­рый не про­сто учит, но и ду­шу вос­пи­ты­ва­ет?

– Учить­ся у Гла­зу­но­ва – это и сча­стье, и по­чет, и од­но­вре­мен­но огром­ный лич­ный труд. Илья Сер­ге­е­вич Гла­зу­нов – ге­ни­аль­ный пе­да­гог и ни­ка­кой ху­дож­ник. Это мое лич­ное мне­ние. Я сей­час сво­бо­ден в сво­их суж­де­ни­ях, до­ста­точ­но мно­го вре­ме­ни про­шло. Я счи­таю его сво­им учи­те­лем. Он сфор­ми­ро­вал ме­ня как лич­ность. По­ни­ма­е­те, это как сти­хия. Че­ло­век мо­жет не вы­дер­жать этой сти­хии и пре­вра­тить­ся в ни­что­же­ство ря­дом с ним. Тот, кто его пе­ре­жил как за­бо­ле­ва­ние, ста­но­вит­ся силь­нее. Да, то, что он де­лал рань­ше – его ве­ли­ко­леп­ные ил­лю­стра­ции к До­сто­ев­ско­му, Лес­ко­ву, – это как буд­то де­лал дру­гой че­ло­век. И по­смот­ри­те на то, что сей­час: эти раз­моз­жен­ные че­ре­па, пас­халь­ные но­чи, раз­ру­ше­ние хра­мов…

Гла­зу­нов, рус­ский дво­ря­нин, вы­да­ю­щий­ся но­си­тель преж­ней, ушед­шей, как Ат­лан­ти­да, куль­ту­ры, с ним ни­кто из ны­неш­них пе­да­го­гов срав­нить­ся не мо­жет. Но, мне ка­жет­ся, се­го­дня все та­кие боль­шие ху­дож­ни­ки пе­ре­жи­ва­ют се­рьез­ную внут­рен­нюю дра­му: они пе­ре­ста­ют быть са­ми­ми со­бой.

– По­че­му, по-ва­ше­му, так про­ис­хо­дит?

– Мне ка­жет­ся, на­до боль­ше при­слу­ши­вать­ся к здра­вой кри­ти­ке, пе­ре­стать бо­леть звезд­ной бо­лез­нью. Это и есть сми­ре­ние. Это я го­во­рю преж­де все­го са­мо­му се­бе. В лю­бой кри­ти­ке, да­же в лю­бом по­но­ше­нии есть здра­вое зер­но. Иной раз те­бя на­чи­на­ют ру­гать, и не­ожи­дан­но в этих сло­вах про­би­ва­ет­ся что-то дель­ное. А ко­гда че­ло­век при­вы­ка­ет к то­му, что ему все во­круг по­ют ди­фи­рам­бы… Зна­е­те, Илью Сер­ге­е­ви­ча столь­ко сла­во­сло­вят… Да я и сам, греш­ный, то же са­мое го­во­рил… А по­том мы удив­ля­ем­ся: как это че­ло­век не по­ни­ма­ет, что он де­ла­ет? А как ему по­нять, ес­ли толь­ко чуть он за­со­мне­ва­ет­ся – и тут же, как чер­ти из та­ба­кер­ки, по­яв­ля­ют­ся с де­ся­ток льсте­цов, ко­то­рые кри­чат: «Ге­ни­аль­но! Это Ти­ци­ан! Ве­ро­не­зе бы ры­дал!»

С мо­ей точ­ки зре­ния, для ху­дож­ни­ка слу­же­ние Рос­сии – это не ис­те­ри­ки на хол­стах и не ка­кие-то шоу. Слу­же­ние ис­кус­ству не­раз­дель­но с ре­ли­ги­оз­ным на­ча­лом, с усто­я­ми, с глу­бо­кой куль­ту­рой. На­до слу­жить Бо­гу сво­им твор­че­ством, а не ка­ким-то соб­ствен­ным пред­став­ле­ни­ям о том, что хо­ро­шо для Рос­сии.

– Вы при­вер­же­нец ре­а­ли­сти­че­ской шко­лы…

– Ни­че­го, кро­ме ре­а­лиз­ма, я не при­знаю. Все осталь­ное, на мой взгляд, су­ма­сше­ствие в раз­ных фор­мах.

– Се­го­дня вос­тор­га­ют­ся дру­гим. Зна­е­те, раз­ре­зан­ные аку­лы в фор­ма­ли­не, эпа­ти­ру­ю­щие пер­фор­ман­сы, ин­стал­ля­ции…

– Да-да, те­ле­ви­зи­он­ные шоу, блок­ба­сте­ры и так да­лее… На­род бо­лен по­чти смер­тель­но. При­хо­дят лю­ди и спра­ши­ва­ют: а Ни­кас Сафро­нов хо­ро­ший ху­дож­ник? Что я дол­жен от­ве­чать? Я мол­чу. Прав­да за­клю­ча­ет­ся в том, что, раз вы за­да­е­те та­кой во­прос, – вы боль­ны. А Дон­цо­ва – на­сто­я­щий пи­са­тель? По­ни­ма­е­те? Это мы за­да­ем та­кие во­про­сы, мы – на­след­ни­ки До­сто­ев­ско­го, Су­ри­ко­ва… Да, сей­час вре­мя Дон­цо­вых, но и в том чис­ле – вре­мя на­сто­я­ще­го по­движ­ни­че­ства. Есть воз­мож­ность пи­сать, от­тал­ки­ва­ясь от клас­си­че­ской рус­ской шко­лы жи­во­пи­си, в ли­те­ра­ту­ре – от клас­си­че­ской рус­ской ли­те­ра­тур­ной шко­лы, в му­зы­ке – то же са­мое. Рах­ма­ни­но­ва и Чай­ков­ско­го ни­кто не от­ме­нял, как Пуш­ки­на, Су­ри­ко­ва и Ре­пи­на.

– По­че­му, по-ва­ше­му, мно­гие от­вер­ну­лись от ре­а­лиз­ма в жи­во­пи­си?

– В ре­а­лиз­ме оди­на­ко­во важ­ны ис­крен­ность и не­ис­крен­ность. Вот чем под­ку­па­ет аб­страк­ци­о­низм и то­му по­доб­ное? По­ни­ма­е­те, ча­ще все­го это ведь во­пи­ю­щее, но ис­крен­нее су­ма­сше­ствие. С при­щу­ром на то, что ка­кой-ни­будь за­пад­ный га­ле­рист это оце­нит. Ко­гда си­дит чу­че­ло Льва Тол­сто­го в клет­ке, а свер­ху на не­го га­дит ку­ри­ца – это мо­жет вы­звать ка­кую-то ре­ак­цию. Воз­му­ще­ние, гнев, от­вра­ще­ние, но это все-та­ки ре­ак­ция. А ужас со­вре­мен­но­го ре­а­лиз­ма в чем? Ви­сит порт­рет или пей­заж, ре­а­ли­сти­че­ски на­пи­сан­ный, вид­но, что ма­сте­ро­ви­то… Но он не вы­зы­ва­ет ни­ка­ких чувств. Ни вос­тор­га, ни слез, ни ра­до­сти. Да­же от­вра­ще­ния. А по­че­му? Но­си­тель этой шко­лы – та­лант­ли­вый в про­шлом че­ло­век – по­те­рял се­бя как лич­ность. Он сво­им этим ре­а­лиз­мом все­го лишь за­ра­ба­ты­ва­ет на ку­со­чек хле­ба с мас­ли­цем. Он да­же не по­ни­ма­ет, что за­ра­бо­тал бы на ка­ра­вай с мас­лом, ес­ли бы за­ни­мал­ся сво­им де­лом пре­дель­но чест­но и был бы в ла­ду с Бо­гом и сво­ей со­ве­стью.

Мы что-то по­те­ря­ли са­ми. Не на­до ви­нить ни вла­сти, ни на­чаль­ство, ни спон­со­ров, ни их на­ли­чие или их от­сут­ствие. Нуж­но на­чать чест­ный раз­го­вор с са­мим со­бой.

– А вы ко­гда на­ча­ли чест­ный раз­го­вор с са­мим со­бой?

– На­вер­ное, еще то­гда, ко­гда учил­ся у Гла­зу­но­ва. Зна­е­те, Илья Сер­ге­е­вич – это це­лый ма­те­рик. Я очень люб­лю его как че­ло­ве­ка, но чест­но го­во­рю, что ду­маю о его твор­че­стве. Ему льстят, и он за­блу­дил­ся. Это не от­вер­га­ет его та­лан­та – как пре­по­да­ва­те­ля и как ху­дож­ни­ка. На­обо­рот, это го­во­рит о том, что, ко­гда че­ло­век та­лант­лив, его слиш­ком мно­го ис­ку­ша­ют.

Я учил­ся у не­го, как и боль­шин­ство сту­ден­тов, ни­чем осо­бо не вы­де­ля­ясь. Я не мо­гу ска­зать, что боль­ше, чем они, хо­тел че­го-то. Про­сто у ме­ня бы­ло свое пред­став­ле­ние о том, как я в даль­ней­шем бу­ду ра­бо­тать. Я не ви­дел се­бя в кон­тек­сте ка­ко­го-то ху­дож­ни­че­ско­го дви­же­ния, я не со­би­рал­ся смот­реть гла­за­ми Ильи Сер­ге­е­ви­ча на мир. Но ме­ня бы не бы­ло как ху­дож­ни­ка, а мо­жет быть, и как че­ло­ве­ка, ес­ли бы в 90-м го­ду, ко­гда я по­сту­пил в ака­де­мию, я бы не взял то, что он да­вал, и не на­пра­вил в са­мую свою ду­шу. По­ни­ма­е­те, на ме­ня, мо­жет, боль­шее впе­чат­ле­ние про­из­во­ди­ли да­же не его сло­ва, а ин­то­на­ции, с ко­то­ры­ми он го­во­рил, его ма­не­ры. Пред­ставь­те: 90-й год, Санкт-Пе­тер­бург, то­гда еще Ле­нин­град, и мы – 60 сту­ден­тов кто от­ку­да. В об­щем, та­кие лю­ди с авось­ка­ми. Кар­точ­ки про­дук­то­вые. Со­ба­ки бро­дя­чие на Двор­цо­вой пло­ща­ди. И вдруг на этой же Двор­цо­вой пло­ща­ди по­яв­ля­ет­ся в рос­кош­ной рас­пах­ну­той шу­бе ба­рин. На­сто­я­щий. И у ко­го-то мысль: «о, гад, за­жрал­ся!» А ме­ня по­ра­зи­ло со­от­вет­ствие это­го че­ло­ве­ка этой пло­ща­ди и этим зда­ни­ям. По­ни­ма­е­те? И даль­ше я все впи­ты­вал как губ­ка, что-то от­вер­гая, что-то при­ни­мая. Я по­нял, что Рос­сии во­все не 70 лет. И да­же не 200. Я по­нял, ка­ким мо­жет быть ари­сто­крат. Ведь ари­сто­кра­тизм – это не толь­ко шу­ба, есте­ствен­но. Это – от­но­ше­ния с людь­ми. Это – от­но­ше­ния с со­бой, веч­но­стью, Бо­гом. И вот за од­но это до смер­ти бу­ду Бо­га мо­лить об этом че­ло­ве­ке и ни­ко­гда в жиз­ни не от­ре­кусь от не­го как от учи­те­ля.

Я ду­маю, его на­сто­я­щие уче­ни­ки – это те, кто по­нял на ру­бе­же слож­ных для нас ХХ и ХХI ве­ков, что мы до­стой­ны сво­ей ис­то­рии, что нам не­за­чем уни­жать­ся, нам не на­до ни пе­ред кем ле­бе­зить. Что мы но­сим в се­бе боль­шую дра­го­цен­ность – пра­во­сла­вие. А нам на­вя­зы­ва­ют од­но и то же: «Иван безум­ный, без­об­раз­ный», «раз­врат­ная Ека­те­ри­на», «па­ра­но­ик Петр», «Ни­ко­лаш­ка Кро­ва­вый – без­воль­ный», «Алек­сандр III – ал­ко­го­лик». Я про­сто сам для се­бя по­ста­вил боль­шую точ­ку и ре­шил по­свя­тить остат­ки все­го то­го, что у ме­ня есть, то­му, что­бы преж­де все­го до­ка­зать се­бе, что я не жи­раф, я – рус­ский че­ло­век. На хол­стах до­ка­зать. А ес­ли зри­те­ли – спе­ци­аль­но для них я ни­че­го не де­лаю – при­дут и уви­дят мою ис­по­ведь на хол­сте, то­гда они са­ми сде­ла­ют вы­во­ды: кто они. Сам че­ло­век вы­би­ра­ет, кто он есть, ку­да ему ид­ти даль­ше. А тех­ни­ка жи­во­пи­си – как это де­ла­ет­ся и так да­лее – все рав­но. То, что в Тре­тья­ков­ке вы­став­ля­ет­ся, – на­мно­го луч­ше. На­мно­го.

– Слож­но со­гла­сить­ся с ва­шим «все рав­но». В кар­ти­не да­ле­ко не все ре­ша­ет толь­ко тех­ни­ка. Вы вот толь­ко что при­во­ди­ли удач­ный при­мер: ви­сит порт­рет или пей­заж, ис­пол­нен­ный ма­сте­ро­ви­то, а эмо­ций ни­ка­ких не вы­зы­ва­ет.

– Да, это я по­го­ря­чил­ся. За­ло­жен­ный в кар­ти­не дух все ре­ша­ет. Это та­кая огром­ная те­ма… Бо­лезнь ре­а­ли­сти­че­ско­го ис­кус­ства: че­ло­век пи­шет, а не со­зда­ет об­раз. Не про­пус­ка­ет об­раз че­рез внут­рен­ний опыт и куль­ту­ру, а ба­наль­но фик­си­ру­ет. Но ху­дож­ник сам-то се­бя не об­ма­ны­ва­ет. Он по­ни­ма­ет, что об­ра­за нет, что не по­лу­чи­лось ни­че­го. И то­гда он на­сы­ща­ет кар­ти­ну мик­ро­ско­пи­че­ски­ми де­таль­ка­ми, что-то до­ду­мы­ва­ет, при­укра­ши­ва­ет… И по­лу­ча­ет­ся то, что мы сей­час ви­дим в боль­шом ко­ли­че­стве: сла­ща­вая ре­а­ли­сти­че­ская муть, ко­то­рая ни­че­го, кро­ме от­вра­ще­ния, вы­звать не мо­жет. Вы го­во­ри­те: нет ре­а­лиз­ма? Пой­ди­те в ЦДХ на оче­ред­ную яр­мар­ку. Там ты­ся­чи этих кре­стов, церк­ву­ше­чек, пей­за­жи­ков. Как это обыч­но сей­час? Ко­гда зна­ко­мят, го­во­рят: зна­е­те ху­дож­ни­ка Пет­ро­ва? Нет, от­ве­чаю. Ну как же, он ве­ру­ю­щий, пи­шет церк­ви, мо­на­хов ри­су­ет, он лю­бит Рос­сию. А те­перь на­чи­на­ем сна­ча­ла. Я за­даю во­прос: где он учил­ся? Ка­кая у не­го кар­ти­на, ко­то­рая из­вест­на всем? Он та­лант­ли­вый че­ло­век или нет? Ни на один во­прос по су­ще­ству от­ве­та нет. А ан­ту­раж, ве­нок лав­ро­вый – уже есть. Вот это – на­ша страш­ная бо­лезнь. Весь этот ан­ту­раж. Едет ни­что­же­ство в джи­пе, он сам се­бя «упа­ко­вал», он та­кой важ­ный и «со­сто­яв­ший­ся». Он очень не лю­бит, что­бы ему го­во­ри­ли что-ли­бо «про­тив шер­сти». Ни­ка­кой кри­ти­ки! И ведь то же са­мое мож­но ска­зать не толь­ко о ху­дож­ни­ках. И о вра­чах, и об уче­ных, и об учи­те­лях. Это – вез­де. И в ва­шем ре­мес­ле на­вер­ня­ка. По су­ти, все, что де­ла­ет боль­шин­ство из нас, – скуч­но, без­дар­но, убо­го, ни­чтож­но. Но каж­дый из та­ких лю­дей зна­ком с тем или с этим, здесь он «за­све­тил­ся», там он «за­кон­та­чил­ся». Эта­кий «свой» че­ло­ве­чек. Ему еще со­ро­ка нет, а он уже ака­де­мик в ка­кой-ни­будь ака­де­мии. И вро­де да­же что-то со­бой пред­став­ля­ет… А на са­мом де­ле – ни­че­го, пу­сто­та. Вот, мне ка­жет­ся, в чем тра­ге­дия Рос­сии се­го­дня. Чи­та­ем не то, смот­рим не то, слу­ша­ем не то. И еще хва­лим все это. А ведь все­гда есть про­стой вы­бор: не смот­реть, не чи­тать, не слу­шать то, что не от­но­сит­ся к ис­кус­ству.

– Боль­шин­ство лю­дей ве­до­мы в во­про­сах ис­кус­ства. Да и зна­е­те ли… Вот, к при­ме­ру, ва­ша вы­став­ка. Мы узна­ли о ней слу­чай­но, при­шли – и не по­жа­ле­ли. Но ведь о вы­став­ке прес­са не со­об­ща­ла.

– Ну да, нет ре­кла­мы… Я сей­час мо­гу до­мыс­лить, по­че­му ее нет, и вы мо­же­те пред­ста­вить, и мы с ва­ми сде­ла­ем пра­виль­ные вы­во­ды. Но прав­да глуб­же. Прав­да в том, что мне, как че­ло­ве­ку, не по­лез­но, что­бы о вы­став­ке зна­ли мил­ли­о­ны. Прав­да в том, что у то­го, Кто дал мне воз­мож­ность все это на­пи­сать, свой план по по­во­ду то­го, как и ко­го из лю­дей на вы­став­ку при­ве­сти. Штуч­но. То­чеч­но. Вы по­ни­ма­е­те?

Нам всем хо­чет­ся мас­со­во­сти. Но… Ви­ди­те, вот ле­жит кни­га от­зы­вов о вы­став­ке. Там мно­го че­го на­пи­са­но. Но мне лич­но до­рог один-един­ствен­ный от­зыв. Не­зна­ко­мый мне че­ло­век на­пи­сал: «Спа­си­бо вам, что вы не взя­ли ни­ка­ких зва­ний».

– А у вас нет ни­ка­ких зва­ний?

– Нет. Я со­зна­тель­но от­ка­зал­ся от всех зва­ний. Из­ви­ни­те, у ме­ня зва­ние – рус­ский ху­дож­ник. «За­слу­жен­ный», «на­род­ный» – я не хо­чу этих зва­ний по­лу­чать, по­то­му что сре­ди за­слу­жен­ных и на­род­ных есть, на­при­мер, Олег Ку­лик, ко­то­рый со­ба­ку изоб­ра­жал. Есть и дру­гие. За­слу­жен­ных и на­род­ных, ко­то­рых на­род не зна­ет, вы да­же пред­ста­вить се­бе не мо­же­те сколь­ко.

Так вот этот са­мый един­ствен­ный от­зыв для ме­ня очень ва­жен. Он озна­ча­ет, что лю­ди все рав­но по­ни­ма­ют то, что нуж­но по­нять. Наш на­род за­гнан­ный, раз­вра­щен­ный, за­би­тый – даль­ше не­ку­да… Но, ви­ди­мо, в нас ге­не­ти­че­ски что-то та­кое стран­ное за­ло­же­но. Сто­ит толь­ко нам что-то на­пом­нить пра­виль­ное, и гля­дишь – моз­ги на ме­сто ста­но­вят­ся. Так что сколь­ко на вы­став­ку при­шло на­ро­ду – это ров­но столь­ко, сколь­ко нуж­но. Ко­неч­но, хо­чет­ся, что­бы при­шло как мож­но боль­ше. Но это не в мо­ей вла­сти. До мил­ли­о­нов зри­те­лей мож­но дой­ти дву­мя пу­тя­ми. Пер­вый – чест­ный, без де­неж­ных вли­ва­ний, че­рез соб­ствен­ный труд, по­ка­я­ние, ра­бо­ту над сво­ей ду­шой. И Бог то­гда сам все вы­стра­и­ва­ет как нуж­но. Вто­рой – путь гря­зи, ле­сти, сде­лок с со­ве­стью, спон­со­ров и про­чих «пре­ле­стей». Каж­дый сам вы­би­ра­ет свой путь…

– На ко­то­ром все­гда столь­ко ис­ку­ше­ний и стрем­ле­ний оправ­дать свои не са­мые луч­шие по­ступ­ки. И столь­ко оши­бок и за­блуж­де­ний…

– А как без это­го? Это и есть ис­пы­та­ние. Мне ка­жет­ся, важ­но при­знать это и очи­стить ду­шу.

– У вас это по­лу­чи­лось?

– Не мне су­дить. По­ни­ма­е­те, я был как все, со­вет­ский та­кой, в тре­ни­ро­воч­ных шта­нах с от­тя­ну­ты­ми ко­лен­ка­ми, де­ру­щий­ся, ма­те­ря­щий­ся… И тут слу­чи­лось так, что, бла­го­да­ря Бо­гу и Гла­зу­но­ву, я от­пра­вил­ся в Эр­ми­таж, есте­ствен­но, до от­кры­тия, ко­пи­ро­вать кар­ти­ны ван Дей­ка. Ночь, ко­нец но­яб­ря, за ок­ном дождь. Эр­ми­таж пу­стой, толь­ко мы, сту­ден­ты, под­ни­ма­ем­ся по лест­ни­це. И вдруг я по­ни­маю: это не Эр­ми­таж, это – Зим­ний дво­рец! Сей­час царь вый­дет на­встре­чу. Я это чув­ствую. Это ж мое – род­ное! Это не­воз­мож­но объ­яс­нить… Я тут с от­тя­ну­ты­ми ко­лен­ка­ми, здесь вот – ван Дейк, а там – го­су­дарь. И кто я? Я – кто? А со­курс­ник за мной идет с этюд­ни­ком: «Ох, я вче­ра пив­ка пе­ре­брал!» А у ме­ня – сле­зы из глаз те­кут. Я про­сто уже не мог жить по-преж­не­му… В 23 го­да кре­стил­ся, ни­кто ме­ня не уго­ва­ри­вал, сам по­шел. По­том хо­тел уй­ти в мо­на­стырь.

– В мо­на­стырь?

– Да. Был по­слуш­ни­ком на Ва­ла­ам­ском по­дво­рье в При­озер­ске. Но там я по­нял, что мне луч­ше к это­му не при­бли­жать­ся.

– По­че­му?

– Не мо­гу об этом го­во­рить.

– Что, по-ва­ше­му, глав­ное в твор­че­стве ху­дож­ни­ка?

– То, что де­ла­ет ху­дож­ник, долж­но быть еще од­ной ды­рой в этом смрад­ном хол­сте, ко­то­рый над на­ми на­тя­нут, что­бы лю­ди че­рез нее уви­де­ли на­сто­я­щее не­бо. А не со­зда­вать ка­кую-то оче­ред­ную чер­ную кляк­су, что­бы все по­смот­ре­ли, ка­кие мы уро­ды. Да мы и так зна­ем, что мы – уро­ды. А как ис­пра­вить­ся-то? Кар­ти­ны ху­дож­ни­ка долж­ны быть не толь­ко на­деж­дой, но и под­сказ­кой, как ис­пра­вить са­мо­го се­бя.

– По­это­му вы так мно­го пи­ше­те ис­то­ри­че­ских об­ра­зов?

– Да. Эти лю­ди зна­ли от­ве­ты на слож­ные во­про­сы. Ведь Алек­сандр Нев­ский или Дмит­рий Дон­ской – это не про­сто штам­по­ван­ные пра­во­слав­ные свя­тые. Ну по­смот­ри­те на ико­ны XVIII–XIX ве­ков, ко­гда на­ша ико­но­пись пре­тер­пе­ва­ла ма­раз­ма­ти­че­ское вли­я­ние За­па­да. Это же ужас! Алек­сандр Нев­ский – ка­кой-то дядь­ка на тон­ких нож­ках, в ка­ких-то древ­не­рим­ских до­спе­хах, с ме­чом – не пой­ми что про­сто. А Ге­ор­гия По­бе­до­нос­ца на тех же ико­нах по­смот­ри­те. Это ка­кая-то де­вуш­ка с «ха­е­ром» как у не­гра, ко­то­рая дер­жит тон­кий и длин­ный ме­чик… А ко­гда чи­та­ешь жи­тия, на­чи­на­ешь пред­став­лять их… Да это же дру­гие лю­ди! По­том под­ни­мешь хо­ро­шую ре­пли­ку ста­рин­но­го ме­ча, по­ма­шешь им чуть-чуть – и то­гда точ­но по­ни­ма­ешь, что изоб­ра­жен­ное на ико­не су­ще­ство с ме­чом в тон­чай­ших лап­ках, да еще в коль­чу­ге… Раз­ве это Алек­сандр Нев­ский? Вы толь­ко по­пы­тай­тесь пред­ста­вить его жизнь. Нет вре­ме­ни на сон нор­маль­ный, по­мо­лил­ся, же­ну при­е­хал по­ви­дать на не­сколь­ко дней и опять – на вой­ну. Вот и вся жизнь. Мо­лит­ва и се­ча. И раз­ду­мья – что де­лать? На­до взять дань, за­ста­вить Нов­го­род за­пла­тить, от­вез­ти дань в Ор­ду, но за­то вы­жи­вет Русь. Он тя­же­лый вы­бор каж­дый день де­лал. Я пы­та­юсь дать зри­те­лю воз­мож­ность хо­тя бы чуть-чуть, как го­во­рит­ся, влезть в шку­ру это­го че­ло­ве­ка. Ведь он че­ло­век был! Мо­жет быть, ра­ни­мый. Мо­жет, он обид­чи­вый был да­же. Мо­жет, он греч­не­вую ка­шу лю­бил. Кто зна­ет? И он про­жил свою жизнь так, что в 44 го­да его уже на­зы­ва­ли «солн­цем зем­ли рус­ской». А мы? Мы – кто? Вот уми­ра­ет се­го­дня че­ло­век, как его вспо­ми­на­ют обыч­но? «Ой, Гос­по­ди, да как же так? Без­вре­мен­но ушед­ший! Та­кой хо­ро­ший то­ва­рищ… А сколь­ко мы с ним вы­пи­ли… А да­ча ка­кая!» Раз­ве не бред? Я не хо­чу так. Ка­ким при­ме­ром я бу­ду сы­ну сво­е­му, ес­ли бу­ду жить по ны­неш­ним ме­ри­лам?

– Боль­шин­ство счи­та­ет, что это – ком­форт­но.

– Да, к со­жа­ле­нию. Про­кля­тое сло­во. А мы та­кие до­вер­чи­вые. Веч­но шат­кие и об­ма­ну­тые. Нам при­ят­но быть об­ма­ну­ты­ми. Это у нас сте­рео­тип. Как ве­ли­кий Пуш­кин го­во­рил: «Я сам об­ма­ны­вать­ся рад…» Вот что ужа­са­ю­ще.

– Ужа­са­ю­щим ка­жет­ся дру­гое. Рань­ше в об­ще­стве обя­за­тель­но отыс­ки­вал­ся один или не­сколь­ко че­ло­век, не важ­но – по­эт, пи­са­тель и так да­лее, – кто при­зы­вал оста­но­вить­ся и осмот­реть­ся, яв­лял­ся сво­е­го ро­да пас­ты­рем, к ко­то­ро­му при­слу­ши­ва­лись. А сей­час их, ка­жет­ся, не вид­но…

– Сей­час… Ес­ли чест­но не при­знать­ся, в ка­кое вре­мя мы жи­вем, эти во­про­сы оста­нут­ся без от­ве­та. А жи­вем мы в эпо­ху апо­ка­лип­си­са. Че­ло­ве­че­ство за­шло в гло­баль­ный и то­таль­ный ту­пик. Во всем. Вот мы к Мар­су хо­тим ле­теть. Ну, до­пу­стим, со­бе­рет­ся вся пла­не­та, всклад­чи­ну по­стро­ит ко­рабль. Ко­неч­но, он бу­дет аме­ри­кан­ский. Без­услов­но, бу­дет снят блок­ба­стер об этом. Но все это – ме­ло­чи. Де­ло в дру­гом. Ся­дет в этот ко­рабль че­ло­век, ко­то­рый по сво­им нрав­ствен­ным ка­че­ствам ни­чем не от­ли­ча­ет­ся от боль­шин­ства, а мо­жет, да­же и ху­же. И при­ле­тит он на Марс. Он что – дру­гим ста­нет? Нет, он и на Мар­се бу­дет тот же са­мый, что и на Зем­ле. Тот же са­мый – оби­жа­ю­щий ближ­не­го, не лю­бя­щий, об­ма­ны­ва­ю­щий… Во­про­сы ду­хов­но­сти все рав­но вы­пол­за­ют. И че­ло­ве­ку на­до де­лать вы­бор: ли­бо он эти во­про­сы ре­ша­ет, ли­бо он остав­ля­ет их без от­ве­та и за­го­ня­ет бо­лезнь все глуб­же внутрь. И ис­кус­ство долж­но го­во­рить об этой про­бле­ме – на хол­стах. Го­во­рить о веч­ных цен­но­стях. При­чем не на­чет­ни­че­ски, а как-то тон­ко, ин­тим­но, от серд­ца к серд­цу. Ты на хол­сте го­во­ришь зри­те­лю: «я та­кое же жи­вот­ное, как и ты, но я это чест­но при­знаю. Да­вай по­смот­рим, как жи­ли не жи­вот­ные. Да­вай по­смот­рим, как жил Дон­ской»… При­чем с тре­пе­том. Да­вай по­про­бу­ем се­бе пред­ста­вить, как он жил: его утро, его день, его бит­ва, что он те­рял в ре­зуль­та­те этой бит­вы. Вот он си­дит и ду­ма­ет: у не­го есть лю­би­мый сын, у не­го су­пру­га, ко­то­рую он обо­жа­ет. Он все те­ря­ет. И что, ско­рее все­го, так и бу­дет и что вся на­деж­да – на Сер­гия Ра­до­неж­ско­го. А те­перь да­вай­те по­про­бу­ем пред­ста­вить, кто та­кой Сер­гий. Вот это и есть ра­бо­та со сво­ей ду­шой. Не мои кар­ти­ны. Мои кар­ти­ны, хо­те­лось бы на­де­ять­ся, – все­го лишь тол­чок к то­му, что­бы че­ло­век сам даль­ше шел по ла­би­рин­ту этих мыс­лей. И что­бы эти ла­би­рин­ты вы­во­ди­ли бы его на пря­мую до­ро­гу.

Ма­те­ри­ал под­го­то­ви­ли Ла­да Кло­ко­ва и Алек­сандр Бу­рый

Источник: www.pravoslavie.ru